ЯНТАРНЫЕ СУМЕРКИ

Имя мое на песке Там, вдалеке…                      А.Мисин.

За спинами караванщиков оставался теплящийся уют Янтарных Сумерек. Самое чудесное время года этих мест таяло, слабело, теряло выразительность и глубину благородных оттенков, отступая и сдаваясь на милость приближающимся сезонам – Затишью и следующему за ним Ветреному Лету.
                Если идти за последним верблюдом и иногда оглядываться назад, то видно, как цепочка следов, оставленная караваном, вьется, переваливаясь с дюны на дюну, утончается к горизонту и превращается в лениво извивающуюся нить. Освещаемую сиянием двух будто бы потревоженных и незаметно расходящихся лун. Беззвучно прощающихся друг с другом до следующего двенадцатилетия под монотонный шепот пересыпающегося песка.
                Оглядываться назад хочется, если недалеко за спиной остались истории с событиями настоящими или придуманными, которые почему-то сделались дорогими твоему сердцу. То ли из-за тех, кто неосознанно вдыхал в тебя желание радоваться, то ли из-за новых и необычных знакомых, то ли из-за открывшихся поразительных чудес, коих, к счастью, еще много в каждом из миров. А может, даже из-за неожиданных и приятных открытий, сделанных внутри самого себя.
                Если предчувствие близкого завтра не дает тебе спать и манит мелодиями, аккорды которых ты хочешь продолжить, можно, взрывая фонтаны песка, выбежать, наглотавшись горячего воздуха, сбоку от верблюда Ведущего. В надежде увидеть раньше него вершины пирамид – первого места однодневного привала…
                Но до каменных мегалитов, висящих над пыльными барханами, оставалось еще не меньше трех дней однообразного путешествия с одного песчаного холма на другой. Вверх. Вниз. Жизнь словно замедлилась. Один и тот же песок. Он везде. Одни и те же барханы. Один и то же рассеянный свет от низкого солнца, будто бы застывшего над плечом слева. И караванщики, идеально понимающие верблюдов, идеально молчащие и идеально глядящие то ли далеко вперед, то ли глубоко внутрь себя.
                День – это то, что нужно перетерпеть. Полноценная жизнь нескольких людей, которых фримены согласились провести через пустыню за плату, достойную кругосветного круиза, продолжается несколько часов: от остановки каравана в конце дня до наступления короткой ночи.
                Тогда можно удобно расположиться у костра, наконец-то пить и есть, и вдоволь разговаривать. В течение дня, конечно, тоже можно попробовать поговорить, но почему-то не получается. И дело даже не в том, что фримены осуждающе к этому относятся. Напротив, у того, кто пытался днем поболтать или просто подурачиться, легкомысленно перебегая от хвоста степенно плывущей по пескам цепочки верблюдов к ее голове, возникало одно и то же странное ощущение: будто бы отвлекаешь жителей каравана – фрименов от самого ответственного и серьезного дела в их жизни. Хотя дела-то никакого и нет. Едут себе верхом на верблюдах, изредка меняются местами, еще реже меняют уставших животных. Но если уж сдвинулись с места – все словно становятся участниками тайного торжественного ритуала. Одним словом, нелепость какая-то. И так изо дня в день. С утра до вечера.

Их было четверо, идущих вместе с караваном: женщина с ребенком и двое мужчин. Первого звали Хаммер. Роста скорее высокого, чем среднего. Он обладал фигурой борца только что ушедшего на пенсию. Хаммер охотно и с искренним интересом болтал о чем угодно. Улыбался, когда разговор заходил о женщинах, и рассказывал о множестве разных мест, где ему довелось побывать. Говоря о причинах своих похождений и частых переездов с места на место, он неопределенно взмахивал рукой и пояснял: «служба». Какого рода службу ему пришлось нести, было понятно, наблюдая, как он быстро проводит взглядом в обе стороны перед любым передвижением. Не поворачивая бритой головы. В первый же вечер было получено подтверждение общей догадки – татуировка кобальтового оттенка вокруг левого предплечья Хаммера однозначно говорила о его былой принадлежности к отряду дворцовой охраны.
                Вторым путешественником был лысеющий и прихрамывающий человек лет тридцати в походном балахоне странствующего монаха. Хотя для монаха он вел себя крайне несдержанно, охотно заводя болтовню по любым пустякам. А когда же слушателей не было, он не менее радостно разглагольствовал с песком, верблюдом на котором ехал, с солнцем или ногтем своего пальца. Именно он на третий день путешествия, не выдержав однообразия молчаливого передвижения, спрыгнул на ходу со своего верблюда и полдня старался опередить весь караван, увязая в песке и смешно выдергивая из него обутые в высокие кожаные сандалии ноги.
                Его разговорчивость и многословность была обратной стороной сдержанности и строгости, воплощением которых оказалась женщина, кутающаяся в походное сари, украшенное дорогим шитьем. Она ехала с ребенком лет восьми, усаживая его на верблюда перед собой, и все время держась одной рукой за его плечо, а другой подтягивая к глазам высокую складку сари.
                Через несколько дней, а точнее вечеров, выяснилось, что детей в путешествии все-таки двое: один – сын строгой госпожи, а второй – непоседливый монашек, ненасытно выискивающий и поглощающий новые впечатления. Они с ходу сдружились и легко находили общие темы для разговоров на вечерних стоянках. Им было интересно вдвоем. Оба с головой уходили в сказочные истории, которые один из них на ходу выдумывал, а второй пытался выяснить все сопутствующие подробности.
                На остановках у костра обычно сидели втроем: мальчик, вечно пересаживающийся с места на место монах и Хаммер, прислушивающийся к ночной тишине, ненадолго отлучающийся, чтобы вернуться с огромными охапками жестких, как проволока, колючек для костра. Он же разогревал или готовил еду для всех, объясняя почему женщины не могут быть поварами, каждый вечер находя для этого новые аргументы.
                Фримены держались особняком, костров не разводили и людям не мешали. Чем они были заняты после захода солнца было вообще непонятно: их было не видно и не слышно. А разыскивать или окликать их ни у кого надобности не возникало. До самого утра. Но поднимались они первыми.

Сегодняшний вечер завершал первую неделю перехода. Хаммер, знающий местность больше других и имеющий опыт переходов с фрименами, отвлекал всех от дневного однообразия, обещая через два дня продолжительную остановку в тени парящих пирамид:
                –           Я вам говорю, они действительно висят над землей. Размера преогромного – основание самой большой в четверть мили, формы идеальной пирамидальной. Правда, старые очень, разъело их уже немного солнцем и ветром. Но барельефы разглядеть можно легко даже с земли.
                –           А что это – барельефы? – спросил мальчик, поднимая глаза от пламени костра на рассказчика.
                После пространного объяснения Хаммером, во время которого монах изображал как именно, по его мнению, должны выглядеть настоящие барельефы, мальчик спросил:
                –           Это как если бы мы окаменели и наполовину утонули в стене. Так?
                –           Ага. Именно так! – с радостным облегчением кивнул Хаммер. И продолжил:
                –           Они, пирамиды то есть, построены так, будто огромная лестница, что постепенно заворачивается от низа к самой вершине по спирали. Идти долго нужно по периметру. Хотя после каждого поворота расстояние до следующего становится все меньше и меньше, все одно, идти по таким ступеням до вершины очень долго.
                –           А зачем туда идти? – спросил мальчик.
                –           Как зачем? – опешил Хаммер, – во-первых, если лестница есть, значит по ней нужно идти. Особенно вверх. Ведь кто-то, может, всю жизнь положил, чтобы такую махину соорудить, подвесить ее над землей, да еще этими ба-рель-ефами весь путь изукрасить. А во-вторых, говорят, самая вершина – она уже не на Земле как бы. А на небе. Как взберешься на нее, видать тебе станет жителей небесных, потусторонних то есть, пути для лун и планет, и много тайн всяких откроется тогда: кому сколько жить осталось, чего на роду любому человеку написано и такое разное…
                –           Тогда там очередь должна стоять, – серьезно сказал монах, разыскивая оставленную пиалу с чаем. – Из всех, кому невтерпеж узнать, как лучше дальше жить. Длиной эдак в половину пустыни, никак не меньше. Где разыскать огромный клад, чтобы больше не пришлось работать. Как попрощаться со своими проблемами, чтобы даже с самыми мелкими из них не учиться справляться. Как заранее узнать ответы на все вопросы, чтобы не ошибаться. И, наконец, как избавиться от болезней. Чтобы жить невероятно долго. Не работая, не решая своих и, тем более, чужих проблем, и не совершая ошибок. И быть при этом счастливым. Прелестно! Кому не понравится такое место? Взобраться-то можно на первую ступеньку? Не очень высоко?
                –           Не очень. Пару метров от песка будет. Хотя никого в пустыне с лестницами ни разу не видел. Но дело не в том.
                –           А в чем?
                –           А в том. В том, что непросто это – идти по ступеням вверх. Понимать нужно, что изображения древние обозначают. С разумением, значит, подниматься нужно. Знания требуются. Специальные, или даже тайные. Таким в школах да семинариях не обучают.
                –           А где же обучают?
                –           Пожалуй, что нигде теперь. Вот строители пирамид – те знали. Но куда делись сейчас – неизвестно. Нет ведь их. Нигде. Даже городов их не осталось. Может засыпаны они толщей песка, а может ушли куда в другое место жить. И никому не растолковали, как по их лестницам вокруг пирамид вверх ходить. А через сотню-другую лет, или пусть даже тысячу, совсем барельефы ветер с песком изъедят. И уж никто этого не узнает. Потому как, может сами эти изображения и есть ключ к загадке – объяснение, как идти нужно, о чем мыслить и что разуметь, чтобы к вершинной тайне прийти.
                Слушатели молчали, испытывая непонятное легкое разочарование. Хаммер немного насупился, будто тоже удивляясь повороту своего рассказа, и продолжил:
                –           Но я думаю, когда-нибудь найдется такой мудрец, чтобы высеченные изображения прочесть и растолковать.
                –           Так может поздно оказаться! Сам ведь только что говорил…
                Тут вдруг слушатели заметили, что Хаммер безуспешно пытается сохранять трагическое выражение лица, потому что откуда-то изнутри его просто распирало хитрой улыбкой. Откровенной и восторженной:
                –           А библиотеки на что? Сто раз уже все срисовано и перерисовано. Дюжиной экспедиций. Сиди себе дома, смотри в книгу да разумей тайны древности. Вот так. Только что-то не всем это под силу.
                Он встал, потянувшись с напряжением, прогнул спину и, скользнув продолжительным взглядом в темноту, продолжая улыбаться, предупредил:
                –           Я ненадолго за хворостом, а вы никуда пока не уходите.
                Уходить никто не собирался. До утра. Потому, вернувшись через непродолжительное время, он прошуршал запутанными колючками по песку и сел на свое прежнее место, попав на середину диалога между двумя детьми очень разного возраста.
                –           Я бы населил такой мир маленькими человечками. Похожими на людей…
                –           А почему именно человечками?
                –           А кем же еще? За собачками или осьминожками не так интересно наблюдать. Конечно, они забавные зверюшки, но интереснее того, что могут делать люди, ведь не сыщешь. Хотя если они будут жить там внутри, им понадобятся и домашние животные, и дикие, и растения, и моря, и горы. Возможно, вместо людей я хотел бы поселить там ангелов или других более могущественных существ. Но я не знаю, как рассуждают ангелы, они ведь жутко мудрые. А мне хочется, чтобы все происходящее в шкатулке было мне понятным.
                –           А как там у тебя будет жить народ: мирно, как в доброй сказке или воинственно и беспокойно?
                –           Мирно. Спокойно и сытно. Я же их буду любить. Я уже их люблю.
                –           И каждый год все они будут одинаково собирать щедрый урожай, радоваться хорошей погоде, ходить друг к другу в гости и рассказывать, как здорово им живется? И так всю жизнь, изо дня в день?
                –           Нет. Так получается скучновато. Должно что-то происходить. Такое… Такое… интересное! Пусть иногда, но я буду устраивать им что-нибудь грандиозное – снегопад посреди лета или нашествие страшного дракона.
                –           Сильного и ужасного?
                –           Очень. Но такого, чтобы его все-таки смогли одолеть. Иначе он мне все переломает. А я бы хотел, чтобы мои крошечные жители не грустили на развалинах своих домов, а праздновали победы над холодным летом или поверженным чудовищем.
                –           И сколькими людьми ты населишь свой мир?
                –           Миллионом! Чтобы им было интересно и любопытно. Хотя… Я ведь хочу подробно знать все про каждого из них. Чтобы не натворили без присмотра каких-нибудь глупостей. Чтобы не болели тяжело, не мучались от того, чего еще не понимают. А за населением целой страны мне не уследить. Одним словом, я пока еще не решил, сколько их сможет у меня поселится. Но ровно столько, чтобы никто не остался без внимания.
                –           Интересно ты придумал. А волшебство у тебя будет?
                –           Нет. Его не будет. Потому что я сам не знаю и не понимаю, что это такое и как работает. Хотя не так. Для моих человечков волшебством будет мое вмешательство в их жизнь. То, что я стану делать для них: переносить героев через целую страну, исцелять достойных, подсовывать ответы тем, кто слишком запутался. Пусть только они заметят их, а не пройдут мимо...
                –           И возвращать обратно тех, кто будет пытаться выбраться из твоей коробочки?
                –           Пожалуй, что да. Маленькие жители должны населять маленькие миры, а не оказываться вдруг посреди гигантской пустыни, к которой они не приспособлены, выкарабкавшись случайно из моей шкатулки.
                –           А если, все-таки, один из них выберется наружу и спросит у тебя, зачем ты все это затеял?
                –           Я не знаю, как ему ответить. Ведь это всего лишь игра. Тем более, выдуманная, а не настоящая. Но если бы такая у меня была, она бы стала самой любимой.
                –           У тебя есть еще и другие ненастоящие игры?
                –           Они настоящие. Просто я еще не придумал, как их сделать. Вот, к примеру, бисер, который везет мама от южных побережий. Я сейчас упрошу ее показать какое это интересное и красивое… Ма-ма!.. Где же она?
                Почти сразу к кострищу подошла женщина, в глазах которой читалась строгость и любовь к своему ребенку. Если судить по одеянию и легкой артистичности движений, она была с береговых мегаполисов, но черты лица и цвет кожи говорили, что она не чистокровная уроженка тех мест. Плавно просеменив мелкими шагами за спинами сидящих у костра, она присела на колени боком к огню, глядя в лицо сыну.
                –           Господин будущий кругосветный путешественник! Ваши грандиозные открытия и заслуги перед этим миром, безусловно значительны, но даже они не дают вам права неуважительно относится к покою наших караванщиков.
                В выражении лица не было и намека на иронию. Предельно серьезное и уважительное отношение к собеседнику.
                –           Прежде чем выслушать вас, прошу впредь быть более осмотрительным и не нарушать равновесия окружающих вне зависимости от расы и времени суток. Что-нибудь случилось, мальчик мой?
                Еще несколько секунд ребенок молчал, глядя на мать, будто бы запоминая сказанное и принося про себя извинения потревоженным фрименам. Сидящие у костра с интересом и одобрением молча смотрели на необычный диалог.
                –           Я хотел попросить тебя показать… Я знаю, что это невозможно в дороге, ну, хотя бы рассказать про бисер, который делают на побережье. О том, как это красиво и интересно. Лучше тебя ведь никто не сможет пересказать все истории про его магические цвета, про его рождение, про то, откуда берется блеск, как разными бусинками можно писать письма, как стихии защищают тех, кто носит украшения из него, как им можно лечить людей и как можно получать огонь.
                Тут же по  керамическим пиалам был разлит свежезаваренный светлый чай, и, передавая его присоединившейся гостье, каждый выражал свой интерес и просил рассказать все, что перечислил мальчик.
                Последовавший рассказ стоил того. Он был красочен и занял всю оставшуюся часть вечера. В нем действительно было все: удивительные знания из множества ремесел, посвящение в тайны горных и рудных наук, мистические закономерности, связывающие жизни людей с благоволением высших сил, любовные истории в письмах и подарках, открытия законов превращения цветов и огромное множество других фактов, причудливо сплетенных между собой вокруг одного из чудесных искусств – искусства создания разноцветных сияющих бусинок, известных во всех странах.
                –           Вся моя жизнь с детских лет связана с изготовлением украшений из бисера на южном побережье. Я рада тому, что у меня такое занятие. И я стала вдвойне счастлива, когда выяснилось, что мое увлечение этим искусством разделяет мой сын. Женщина, улыбнувшись, погладила по голове уснувшего ребенка.
                –           У него чудесное понимание оттенков и ни на что не похожее восприятие цветов. Он даже уверен в том, что когда-нибудь сможет выложить такой сложный и изящный рисунок, в котором музыкант сможет увидеть мелодии, ученый – отображение открытых им законов, звездочет – фазы движения светил, историк – картину жизни страны. Больше того: он хочет сделать из этой мозаики игру, в которой каждый, кому близко ощущение гармонии, ритма и желание быть услышанным, смог бы с помощью цвета и расположения бисера, выразить свои мысли и ощущения. Это как письменность, рисунки и музыка одновременно. Я уверена, что когда-нибудь у моего Германа это получится.
                Она встала, слегка поклонившись поблагодарила оставшихся у костра. С неожиданной легкостью подняла на руки с подстилки заснувшего сына и ушла к своему навесу.
                –           Да, чудной ребенок, – приходя в себя после услышанных историй и заглядывая в остывший чайник, сказал Хаммер. – И все у него как-то по-чудному. Вот вчера не засыпал никак, возился со своей шкатулкой – обычная такая, для всяких детских сокровищ, только с прозрачным камнем на крышке. Так, считай, час рассказывал мне, что видно ему сквозь этот камень. Про то, как звезды устроены, как они растут, взрослеют и умирают в старости. Я бы не придумал занятнее. А потом – про острова, растущие, словно кольца. Про огромные лодки, что могут плавать под водой, не всплывая целый год. Про то, как кто-то уже до лун смог долететь. Да все это как-то необычно. А от камешка-то и не оторвать. Глядит туда и будто бы взаправду все это видит и рассказывает. Стало мне любопытно. Дай, думаю и я погляжу внутрь. Попросил. Ну, думаю, не может ничего такого быть внутри детской шкатулки. Фантазии все это. Но взял, гляжу. Вправду, ничего не видать. Ни тебе лодок, ни тебе лун, ни звезд. А малец-то мне: мол не видно потому, что сам прежде решил, что ничего не смогу увидеть. Фантазер. Но послушать – как взаправду все это есть. Уж очень складно рассказывает. Видно, в мать пошел.
                Костер угасал. Вместе с ним угасали рассказы путешествующих. Близился новый день для перехода сквозь пустыню. Постепенно слушатели и рассказчики разошлись спать по своим местам. 

Незадолго перед рассветом все были разбужены встревоженными фрименами, поднявшими верблюдов и затягивающими им морды лоскутами саржи. Практичный Хаммер был уже на ногах и объяснял всем то, что только что выяснил у Ведущего каравана. Фримены ощущали бурю. Ее не могло быть в этот сезон, но они чувствовали приближение, причем это приближение пылевого шторма было необычайно быстрым.
                Рассвет не наступал, потому что восточная часть неба была закрыта прилипшими к горизонту тучами песка. Стреноженных верблюдов фримены ловко укладывали на колени в один ряд бок о бок. Сами они усаживались на песок возле жующих морд, придерживая животных за уздечку, или обняв за шею, сопели им на ухо какие-то верблюжьи успокоительные истории. Нахмуренный Хаммер в очередной раз вернулся от неразговорчивого помощника Ведущего каравана и велел всем прятаться под самым большим навесом:
                –           Нам нужно тщательно закутать головы и лечь вместе, чтобы можно было удержаться друг за друга, если ветер станет очень сильным. Эти ребята, – он кивнул в сторону фрименов и верблюдов, – говорят, что буря какая-то необычная: то ли быстро проходящая, то ли мимоидущая. То ли вообще такая, которой не должно быть. Так они мне и не смогли растолковать. Но времени в край мало, давайте уже укладываться. Все сюда. Влезайте.
                Повторять не потребовалось. Все по очереди влезли под навес. Опустив полог, перематывали тюрбаны, пряча глаза, нос и уши. Уже через пару минут все лежали, держась за руки, вслушиваясь в подступающий свистящий гул. Маленький Герман начал вздрагивать и хромой монах, как мог, успокаивал его:
                –           Не бойся, малыш, это всего лишь непогода шумит.
                –           А буря может добраться до нас? Она поломает все на нашей стоянке?
                –           Буря может взять только то, что принадлежит ей. Не стоит опасаться ее вторжения. А тебе что-то снилось?
                –           Да. Мне почему-то снились громадные бегемоты. Очень большие. Они плавают в озере и сверху видны только их глаза и уши. И с берега представляются небольшими глупыми зверюшками. А если заглянуть из-под воды, у меня получалось во сне, они оказываются сильными и величественными огроминами. Ой!
                Все вздрогнули от хлопка полога и плотно вжались друг в друга. Звук отдаленного шторма без всяких переходов превратился в свист и гул бури, которая уже здесь. Палатку расплющило и повалило. Через верх по ней несло тяжелые волны песка. Люди продолжали крепко держаться друг за друга, противостоя хаосу стихии. И вдруг выяснилось, что один из них – хромоногий монах что-то пытается прокричать всем укрывшимся под смятым навесом и отлепляет от себя обнимающие и придерживающие его за одежду ладони. Когда ему это удалось, он перекатился в сторону под навесом, по которому снаружи продолжало мести песок, и люди перестали его ощущать.
                Через несколько минут опять стало тихо. Прекращение бури оказалось более неожиданным, чем ее приход. Путешественники продолжали лежать и вслушиваться в звон, стоящий в ушах, а подоспевшие фримены уже выдергивали из песка навес и помогали выбраться из-под него всем лежащим. Поднявшиеся на ноги люди нетерпеливо разматывали головы и, жмурясь от пронизывающих лучей низкого рассветного солнца, осматривались вокруг, словно впервые оказались среди пустыни.
                Буря стремительно пронеслась в опасной близости от стоянки каравана, чудесным образом серьезно не зацепив ничего из стоящего на земле. Все животные, тюки с товарами и снаряжение остались в целости и сохранности. Исчез только один участник перехода – прихрамывающий путешественник лет тридцати. Имени его так никто и не узнал. И, глядя в пыльные тучи, стремительно пропадающие в западной стороне неба, никто не думал о том, что стал свидетелем единственной жертвы, случившейся с подопечными каравана фрименов за всю историю их цивилизации. 

Эпилог. Ожидаемый

Он видел, как освещаемые сиянием бесконечного количества звезд над стынущими волнами песка, парят прекраснейшие и изящные существа, преломляющие сквозь свои сердца звуки вселенной, восторженно озаряя мелодиями все близлежащие миры. Как эти звуки приобретают тембр и окрашиваются в оттенки, присущие каждому из слушателей и исполнителей. Он видел, как сильные и решительные люди, потратив почти всю жизнь на строительство непробиваемой защитной оболочки вокруг себя, стремительно и технично взбираются по гигантским ступеням каменных трехгранных пирамид, огибая их виток за витком, поднимаясь все выше и выше к вожделенной вершине. И как, наконец, стоят они там в растерянности, запрокинув головы и вглядываясь в рассветные небеса, не чувствуя только что продавленной тончайшей границы, разделяющей мир камней,  усталости, наскальных арабесок и мир пылающих ощущений, смеха звезд и восторженного ощущения полета.
                Он видел поэтов, рыдающих от открывшегося вдруг ниспадающего потока любви всего мира к ним, задыхающихся и захлебывающихся от недостатка слов, в судорожных попытках объяснить кому бы то ни было то, что они смогли ощутить и пережить.
                Он смотрел в глаза детей, заглядывающих в крошечные коробочки и видящих сквозь свои детские игрушки. Сквозь простирающуюся под ногами планету и сквозь целые вселенные.
                Он наконец-то возвращался домой.
                Он становился всем этим.
                Он превращался во все это.